Спой мне, чтобы было страшно…

Вместо предисловия

Тьма. Абсолютная. В комнате холодно и пусто. Страшно. За окнами моросит скользкий дождь и мягкий лондонский туман поглощает своим ядовитым дыханием все живое в этой ночи. Едкий газ проникает в самую глубь через легкие, теперь уже навсегда отравленные этой призрачной субстанцией, плотность которой – чистейший эфир рождения самых невероятных и чудесных цветов, сполна впитавших в свои лепестки его лукавый яд вечной красоты. Одно из окон открыто и красивые детские глаза, все обратившиеся во внимание, жадно следят за зловещим нечто, проникающим в комнату и медленно обволакивающим руки, ноги, тело, а потом сквозь уши, нашептывая самые небывалые и пленительные речи, сквозь ноздри, наполняя ароматом самых далеких чудес и печальных грез, сквозь открытые губы, целуя их самыми восторженными и страстными поцелуями, заполняющим голову. В комнате по-прежнему холодно и пусто. По-прежнему страшно. Но уже не так. Это уже совсем другой страх. Почти хорошо. Но вот – о ужас! – аморфный туман обретает все более и более отчетливые формы, поражая теперь уже безжизненно оцепеневшие и полные холодного ужаса глаза заигравшегося ребенка, застывшие на представшей пред ними в эту секунду невозможной картине из самых глубоких и потаенных бездн Ада, существование которых не поддается обычному человеческому рассудку, но открывается долгими ночами непослушным детям, предпочитающим сну магические откровения страшной сказки, сквозь бесконечные строчки которой струится пьяное дыхание Вечности. А в комнате все холодно, все пусто, все страшно, до невозможности существования страшно. Маленькое сердечко едва не разорвалось, но завтра же оно будет здесь снова, потому как куда оно денется, если в нем уже зародились первые цветы бесконечно красивого и всесильного Мрака…

Но оставим юное создание в этом далеком и незабываемом для него времени и переместимся наконец из прошлого в настоящее… Переместились. Н-да… Импрессионисты здесь давно забыты. Господин Дебюсси, господин Равель, оказывается вы все нам врали… Принесли нам сказку из своего волшебного сундука, порадовали нас, бедных, а мы-то и поверили всерьез, что в Джиннистане живем, а не на серо-небесном полотне Глеба Самойлова. Так это ничего, мы вам это уже простили, давно простили, и спасибо сказали, и скажем еще, ибо вы сами после нескольких исписанных нотами тетрадок в Джиннистан этот поверили.  Так, наверное, и должно быть. Хотя нет… Вон где-то рядом Джон Бэлэнс говорит: “the dreamer is still asleep, we forget the space between people and things”. И ведь он прав, этот человек, тысячу раз прав… Но стоп! Где-то я уже слышал этот тихий голос.  Видел эти внимательные глаза… Но только где? Где же?.. Вот он снова говорит “in dreams I’ll walk with you, in dreams I’ll talk with you, in dreams you’re mine all the time”. Постойте…Я, кажется… Постойте! …Тьма. Абсолютная. В комнате холодно и пусто. Страшно. За окнами моросит скользкий дождь и мягкий лондонский туман поглощает своим ядовитым дыханием все живое в этой ночи. “O Rose, thou art sick” … чистейший эфир рождения самых невероятных и чудесных цветов, сполна впитавших в свои лепестки его лукавый яд вечной красоты. “Hush! The dreamer is still dreaming, the dreamer is still asleep” …первые цветы бесконечно красивого и всесильного Мрака…

Часть 1

1

1984 год. Выходит первая полноформатная пластинка Coil Scatology. Scatology – это пятьдесят пять минут торжества хаоса, созданного Джоном Бэлэнсом и Питером Кристоферсоном из невозможных ультимативных перкуссий и ударных линий, являющих собою с одной стороны радикальные мутации индастриала разрушенных новостроек, с другой – навязчивый и маниакальный ритм ритуальных посвящений, черных магических практик и необъяснимого, постоянного шокирующего присутствия чего-то, что не дает покоя на протяжении прослушивания всего диска.

Задействованная в создании работы шумовая палитра различных металлических предметов и переработанных сэмплов, о происхождении которых остается только гадать, сочеталась со всеми, какие, наверное, только имелись в распоряжении Джона и Питера, эффектами, эхо-камерами и ревербераторами, что в итоге вылилось в жуткую и неподдающуюся логическому объяснению звуковую лаву, извергающуюся на голову обезумевшего слушателя. Панический, на грани истерики страх так и лезет изо всех щелей альбома, наровя утащить слушатель в свои черные лабиринты. Да, черные лабиринты. Nigredo. Работа в черном – первая стадия великого алхимического делания, которуму целиком и полностью и был посвящен альбом. Сквозь безумные откровения Бэлэнса, захваченного скользкими щупольцами жестокого осьминога, сквозь обрушиваемые им коллажи невротических судорог и необъяснимого ужаса, переплетенные с искаженным до предела звукорядом, вырисовывается алхимическая и, надо сказать, довольно извращенная, картина. Проходящие сквозь всю работу красной нитью повествования Джона об искусстве королей постоянно срываются в бездну его навязчивого панического безумия, порождая самые невероятные и гибридообразные картины, где в одной большой звериной пасти свиваются в любовном экстазе инициатические символы посвящения, голодные и кровавые инстинкты вервольфа, длинные изгибающиеся тени безмолвного разрушителя всего сущего, всеобъемлющий, не имеющий ни начала ни конца, черный цвет солнца, рассеивающий абсолютное ничто обезумевшего алхимика, провозглашающего “the only thing to fear is fear itself”. Итог же альбома – переработанная песня Марка Элмонда Tainted Love. Один из гимнов гей-культуры с довольно беззаботным содержанием о порочной бисексуальной любви превратился в руках Джона Бэлэнса и Питера Кристоферсона в похоронный марш, посвященный всем жертвам СПИДа, который в Англии в те года только начинал набирать обороты. Не изменив ни слова в песне, Джон своей музыкой и исполнением заставил слушателей, вне зависимости от того, слышали они оригинал или нет, хотят они того или нет, ровно шесть минут напряженно думать о смерти.

Ну вот и состоялось наше первое знакомство с магами современной музыки. А теперь после прослушивания их первой пластинки попытаемся приподнять завесу тайны и выяснить хоть что-нибудь, что удовлетворило бы наше детское (или женское, согласно все той же алхимической традиции) любопытство и воображение, жадно накинувшись на то, что нам известно о Джоне Бэлэнсе и Питере Кристоферсоне. В первую очередь, конечно, о Бэлэнсе, так как именно он является основателем, главным генератором идей, автором всех текстов и большинства музыки Coil. Ситуация с Coil аналогична ситуации с Doors, КИНО, Аквариумом, когда имя коллектива служит скорее удачному названию проекта их лидера и является как бы его вторым именем, хотя здесь, конечно, можно и поспорить. А если это так, то становится вдвойне интересным, что же являет собою название “coil”. ”Ничего однозначного. Это спираль, это ДНК, это женское противозачаточное средство, деталь автомобильного двигателя, электронный чип, змеиное кольцо, корабельные швартовы …так что никакого единого абсолюта - нам хотелось быть универсальными.”

/Часть текста была "утеряна" в процессе его деконструкции.../

Бэлэнс, как и его собственный little ghost boy, вслед за графом Лотреамоном и его Мальдорором, вслед за Густавом Майринком и его Атанасиусом Пернатом, давно перешагнул через свою личность равно как и через свое творчество, став тем самым something. Но тем не менее это все же Джон Бэлэнс.

2

Тьма. Абсолютная. В комнате холодно и пусто. Страшно. За окнами моросит скользкий дождь и мягкий лондонский туман поглощает своим ядовитым дыханием все живое в этой ночи. А дальше – а дальше наступила юность, а вместе с ней увлечение наверное всем, что было здесь интересного и опасного. Молодой исследователь жизни увлечен Леонардом Коэном и Брайаном Ино (позднее – Cluster, Velvet Underground, Nico, Popol Vuh и The Fall), Шекспиром, Блейком, Байроном, Лотреамоном, Кафкой, Достоевским, Берроузом и многими многими другими. Самостоятельно изучает французский язык по оригиналам Песен Мальдорора и 120 дней Содома маркиза де Сада, а позже – засматриваясь этими 120 днями и другими фильмами Пьера Паоло Пазолини, который впоследствие оказал на Джона большое влияние. Магические книги Алистера Кроули, Османа Спейра, Джона Ди и целого ряда герметических и алхимических средневековых философов открывают в Бэлэнсе таланты музыкального мага, о которых автор данной работы говорит, опираясь на более чем 20 переслушанных пластинок Coil. Джон не любит распространяться о своих инициатических практиках, но в музыке раскрывает себя как тонкого знатока последних. Вот что он сам говорит об эзотерической стороне своих интересов: “Я много читал и сами герметические тексты, и книги про них - меня всегда интересовало подобное. Очень много людей увлекаются этими скрытыми аспектами бытия. Какое-то время я был увлечен таким человеком, как Раймонд Лулий: он жил в Каталонии в XV веке и был, на мой взгляд, наиболее интересным герметическим философом. Надо не забывать, что все эти вещи абсолютно скрыты от посторонних, недоступны никому. Потому что оккультизм - тайна. Хотя бы раз открытая публике, она перестает быть таковой. Я до сих пор хочу знать об этом как можно больше, хотя бы про все то, что хранится в личной библиотеке Папы - там собрана потрясающая коллекция древних книг по тайным наукам, украденных и изъятых инквизицией в свое время.”

Магия книг требует магии реальности, и Джон Бэлэнс выходит на поиски последней. Молодой и привлекательный, он ищет ее в самых темных и нечистых районах Лондона. И он ее, конечно же, находит. В холодных, старых и величественных готических зданиях, в узких и душных бедняцких улочках и двориках (видимо, сказалось влияние кафкианской прозы), в порту и самых развратных блядских притонах и гей-клубах. Романтика классической поэзии и таинственная сила магии сливаются воедино и проявляются у него на глазах в омерзительной сущности порока. Весь этот театр романтичных и мужественных моряков, красивых ширяющихся юношей с лунным взглядом, таинственных серолицых посетителей ночных кафешек, свирепых постапокалиптических безумцев нового Вавилона, обольстительных проституток. Прекрасная Лира, воспевающая Эрос и Танатос на старой свалке туманного Лондона. Джим Моррисон сказал однажды: “Высшая и низшая точка – самые главные”. Сказал, и подтвердил своей жизнью. Как и Джон Бэлэнс. Вернее, Джон Бэлэнс, как и Джим Моррисон. Возвышенные мечтания и неземные грезы стали одним целым с порочным кругом городского дна, необузданные звериные инстинкты стали прекрасны в свете изысканности человеческого интеллекта. Мир вокруг перевернулся кверх ногами, и из его утонченно гниющей раны восстал его величество Хаос.

Вращаясь в кругах лондонской богемы, Джон знакомится с Дженезисом Пи Орриджем, отцом-основателем легендарного психоиндастриаловского коллектива Psychyc TV, Дэвидом Тибетом – еще более одиозной личностью и автором проекта Current 93, и другими яркими творческими фигурами. Вскоре после этой череды знакомств Пи Орридж приглашает Бэлэнса принять участие в PTV, и тот соглашается. Там Джон встречает Sleazy, великого черного слизняка, или, проще говоря, Питера Кристоферсона. Слизи - некогда лидер легендарного шумового индастриал проекта Throbbing Gristle. Являясь одним из основоположников индастриала, он знаменит еще и тем, что вошел в историю современной музыки как первый человек, вынесший на сцену компьютерный сэмплер. Джон все сильнее сходится со Слизи и оба они выходят из состава PTV, организовав в 1983 году повод для написания данной работы. Самым первым их совместным альбомом явился Coil/Zos Kia - Transparent, содержащий, в основном, старые вещи Бэлэнса времен PTV (Zos Kia). На пластинке было также несколько новых треков, записанных уже совместно с Кристоферсоном (Coil), но в целом альбом нельзя назвать особо интересным: состоящий в основном из переплетения невнятных шумов и страшных криков и стонов, он не явился новым словом в мире экспериментальной музыки. В том же 83-м выходит мини-альбом How To Destroy Angels с иллюстрациями Дерека Джармена и надписью на обложке: “Для аккумулирования мужской сексуальной энергии”. Музыка носила чисто ритуальный характер и являлась чистейшей воды шумовым оккультным индастриалом без претензий на экспериментаторство в творчестве. Но было в нем что-то, что заставляло выделить из ряда подобных ему работ, заставляло внимательнее его рассмотреть. Это что-то – те первые звуковые сочетания и диссонансы, которые будут впоследствие прослеживаться на всех альбомах Coil. Что это за сочетания? Можно называть их голографией Ада, можно – музыкой небытия, можно – музыкой Вечности, можно – словами Дерека Джармена, саундтреком к апокалипсису, а можно просто – something… Вся штука в том, что за словами остается непроизнесенным самое главное – музыка. Можно сказать словами Фрэнка Заппы, что говорить о музыке – то же самое, что танцевать архитектуру, однако если вспомнить тезис о том, что архитектура – это застывшая музыка, то все-таки имеет смысл попытаться ее станцевать, и, включив воображение, представить себе те башни и дворцы, которые воздадутся ввысь, если заморозить творения Слизи и Бэлэнса. Впрочем, воздадутся лишь для того, чтобы осыпаться ветхой штукатуркой и всем своим мощным железным каркасом рухнуть на тысячи километров в подземелье, где в кромешном мраке два страшных алхимика получают золото то из свинца, то из железа, а то и из обыкновенного человеческого дерьма. Там замешивается Scatology, первое полноформатное и полноценное творение, а двумя годами позже выходит Horse Rotorvator и меняется все.

3

Если Scatology и предыдущие опыты нельзя назвать венцами красоты, а их тематика довольно ограниченна, то Horse Rotorvator представил Coil во всей своей красе. Безусловно, для такого эстета, как Джон Бэлэнс, рамки HTDA и Scatology – тотальный хаос, сверхъестественный ужас, невротические бунты сознания и грязные фантазии - определенно тесны. Вообще, прежде чем говорить о роторваторе, следует сразу пояснить, что автор данной работы выделяет два характерных периода в творчестве коллектива. Условно их можно обозначить как туманный и как лунный. Первый, туманный, относится ко времени с 84-го по 96-й год, то есть начиная со Scatology и заканчивая A Thousand Lights In A Darkned Room; туман – довольно яркий метафизический символ, прослеживаемый на всех работах первого периода если не явно, поэтически, то в цепочке причинно-следственных связей и ассоциативных ощущений, квинтессенцией чего является довольно знаковая пьеса “Lost Rivers Of London”. Второй, лунный период, начинается в 97-м и продолжается по сей день, при этом луна становится, безусловно, центральным символом данного периода не только на уровне личных ощущений, но образует симметрическую основу поэзии, а наиболее характерным произведением здесь выступает “A Lymnal Hymn”. И вот как раз в контексте данного разделения работ Coil на два больших периода Horse Rotorvator является центральной работой туманного века истории группы, в то время как лунный век ознаменован “двухтомником” Musick To Play In The Dark, который является, с одной стороны, абсолютной противоположностью лошадиному роторватору, а с другой – логическим продолжением идей, в нем заложенных. Но о лунном “двухтомнике” в данной работе будет сказано еще немало слов, в то время как сейчас нам предстоит разобраться с квинтессенцией туманной густоты Coil под названием Horse Rotorvator.

Любовь, смерть, каннибализм и секс переплетаются в пьесах альбома Horse Rotorvator в некоем полуреальном-полувымышленном пространстве, плавно перетекая в липкий и вязкий ручеек меда, текущей отравленным золотом по зыбучим пескам жадного берега на окраине величественного и ослепительного Рима, где жестокий и сладострастный романтик в вечном удивлении наблюдает за красно-кровавым закатом на границе этого мира и мира вечной, всеобемлющей тьмы, на границе, где спрятана настоящая, безумная, неистовая, последняя любовь. Любовь с улыбкой смерти и капельками сладчайшей крови на губах. Познавший тайну этой любви уже не сможет остаться таким, каким он был до этого. Навязчивый и неугасающий звук пронзает его уши и требует все новых и новых жертв. “This is the sound of the world turning round, of the world spinning round…” Это просто крутится земной шар, отражаясь в голове тысячами криков, возгласов, шепотов, восклицаний… “When you swallow one you just swallow another…” Великолепный туман, появляясь из ничего, гасит последний солнечный свет в крови, уводит в ничто. Навсегда. “Fall into the burning ring, the burning ring of knives…” Огненное кольцо из острых ножей… “гигантская орхидея, с лицом демона, с алчными, плотоядными губами - без подбородка, только пронизывающий взгляд и зияющая голубоватая пасть.” (Г. Майринк, “Болонские слезки”). Падающий раз и навсегда отдается в плен хищным ликам кровавой Лилит. Она пьет его пока еще горячую и насыщенную кровь, он же, опустошенный, опъяненный сладкими объятиями жуткого чудовища, обескровленный, теперь сам томится в ожидании жертвы, дабы вновь вернуть себе источник жизни. Его кровь – это слепое и болезненное наслаждение восхождения по анальной лестнице, ведущей только вниз, его кровь – это медовый ручеек, вьющийся по песку из треснувшей кости итальянского гения, его кровь – это нечеловеческая, вечная красота тьмы, доступная лишь тем, кто переступил горизонт небытия и в ужасе своем увидел мир, где вокруг - ни лучика света, лишь пронзающие, жадные глаза нескончаемой пустыни, имя которой – небытие. Вампирическая природа, променявшая внутренний свет на лунную магнезию, не знающая отдыха в поглощении всего, к чему только можно притянуться. Прекрасная красота чувственного мира, охваченного пороком, ангел смерти, являющий взору сновидческие грезы, хищная улыбка Лилит в языках эротического пламени сюрреального бреда на исходе лондонской ночи. Импрессионизм преисподней, льющийся из-под легких касаний клавиш электронных дрим-машин, из соприкосновений волшебного смычка и невротической скрипки, из лязгания голодных сабель и атональных металлических перезвонов в сочетании с леденящими кровь и на первый взгляд знакомыми, но ужасающими как раз своею сверхгипертрофированной реальностью шумами и звуками. Все это создает неповторимую картину из ярких, сочных и кристально чистых гармоний и завораживающих своею нездешней красотою звуковых рядов, на фоне чего чрезвычайно мягкий и пластичный в этот раз голос Джона Бэлэнса медленно струится странной дорожкой ядовитого меда.

4

Начало 90-х. Время самого бурного расцвета рейв-культуры. О том, как все это происходило и что это все означало, о влиянии рейва на искусство вообще и на музыкальные направления в частности, можно написать отдельный текст и бессмысленно сейчас пытаться кратко изложить здесь всю эту историю. Нас в этой ситуации более интересует то, каким образом данная революция кислотных субстанций и запрограммированных бочек отразилась на творчестве Слизи и Бэлэнса.

Самым непременным образом. Вот, к примеру, динамика жизни Джона Бэлэнса в рассматриваемый нами период времени: одетый в старую ночную пижаму и шутовской колпак, он, до предела закинувшись ЛСД напару со своим неразлучным спутником Слизи, завернутым, в свою очередь, в рясу католического священника, ночи напролет проводит на каких только возможно рейвах, постигая основы пиления винила. Научился. Так, что до сих пор ни один диджей не понимает, как он это делает. Увлеченный книгами Джона Лилли, с 24:00 до 24:00 аккурат укомплектованный кислотой, Джон записывает новую музыку. Потом эта новая музыка выходит в 90-м году на следующем по счету после Horse Rotorvator альбоме Love’s Secret Domain. На вопросы журналистов о том, знает ли он о недвусмысленной аббревиатуре в названии альбома, новоявленный рейвер отвечает “is it?”. Надпись, а скорее девиз, на обложке диска гласит: “Out of light cometh darkness”. Первое, что следует сказать об LSD, это то, что он старого звучания группы здесь не осталось и следа, что в свете вышеописанных нами событий вполне логично. Обрывки из кинофильмов и радиоэфира заменяют на новом альбоме мертвенные шумовые каскады времен жестоких осьминогов и мертвых лошадей. Короткие петли синтетических басов и резиновые ритмы драм-машины приходят на смену монотонным индустриальным и изящным интструментальным ударным конструкциям. Общее ощущение от нового саунда можно местами охарактеризовать как подводное давление маниакального ультразвука из намеренно притупленного однообразно пульсирующего ритма и приглушенных, предельно плотных басов, местами как ослепительные картины из кислотных каскадов синтезированных пиано и ломаных брейкбитовых фигур над призрачной морской гладью, а иногда как непонятно откуда появляющиеся и непонятно куда исчезающие странные тягучие образы и существа, порожденные наркотическим бредом в запертой наглухо серой комнате из более чем странного интерьера самых разнообразных и импровизационных электронных эффектов и намеренно искаженных, срывающихся в никуда голосов. Все это создает общее сюрреальное пространство, в неочерченных пределах которого хаотические смешения настроений, чувств, мыслей и лиц не оставляют ничего, кроме разбитой мозаики полностью растворенного в чужих мозгах и пространствах разума. Ультимативный кислотный постмодерн в отдельно взятом сознании, когда даже нет нужды в сумасшедшем обезличенном мире тотального спектакля и пародии вокруг, чтобы открыть собственное гиперпространство собственного гиперактивного спектакля. Фуко и Бодрийар здесь – уже прошлое. LSD - это очень оригинальная и продуманная музыка, как раз тот случай, когда второстепенные, но содержащие в себе скрытый потенциал вещи, коими является для Coil танцевальная культура, являют собою новое слово в искусстве.

При этом поэтически альбом не менее интересен, чем музыкально. Симметрия поэзии здесь основана на творчестве Уильяма Блейка: “Песни невинности и опыта” и “Бракосочетание Небес и Ада” были взяты Джоном Бэлэнсом за основу концепции альбома, в результате – красивые, как всегда мрачные, но с блейковской философской основой стихи, причем текст заглавной пьесы Love’s Secret Domain является своеобразной переработкой стихотворения английского гения красоты “The Sick Rose”, входящего во вторую часть “Песен Невинности и Познания”. В результате утонченные поэтические концепции Блейка и не менее утонченные галлюциногенные фантазии его не самого заурядного поклонника слились воедино в пространство, при выходе из которого всегда неудержимо тянет вернуться обратно. В заключение рассмотрения данной работы как итог всего вышесказанного – слова самого Джона Бэлэнса по поводу альбома: “Определенным людям Love’s Secret Domain, сделанный под MDMA, не нравится, из-за так называемого диско-момента в нем. Мы никогда не считали это диско, мы не пытались сделать из этого ни house, ни dance...исключено. Мы слушали много dance музыки тогда, и это вроде как все было в нас герметически запечатано. В конце концов мы и дали этому выход. Вообще - вся эта вещь с ритмом - все это очень идиотические вещи, простые. Мы делали альбом психоактивным, - музыка для приема наркотиков. И название, и все остальное - на это и указывают, прозрачней не бывает.”

5

После выхода этой “музыки для приема наркотиков” происходят довольно стандартные для людей подобного искусства события. Психоактивные опыты над сознанием перерастают в тотальное и беспробудное наркотическое опьянение. Применяя теперь уже все, что хоть сколько-нибудь “сдвигает крышу хали-гали кришна”, Джон становится асолютно невмнеяемым и едва жизнеспособным. Он фактически не разговаривает с Кристоферсоном (об остальных говорить вообще не приходится), фактически не спит, пребывает в постоянной депрессии и изъедающих мозг галлюцинациях. Однако продолжает писать музыку и, таким образом, в 92-м году на свет появляется альбом Stolen And Contaminated Songs, содержащий, правда, половину треков, написанных еще для LSD. Красивый, выдержанный в звучании предыдущей работы, Stolen And Contaminated Songs является еще более деструктивным и растворяющим сознание в бесчисленных “я” альбомом, более импровизационные и свободные пассажи которого являют собой если не разложенное деперсонифицированное сознание отчаявшегося пленника стихий и магнитов, то тогда уж точно абсолютное, безжалостное, безответное холодное ничто.

И все же Бэлэнс каким-то образом находит в себе некоторые силы и завязывает на время с наркотиками, но их место тут же занимает алкоголь, результате чего - сильнейший запой длиною почти в год. Надо ли говорить о депрессиях и ежедневном навязчивом суицидальном настроении, неразлучно его сопровождающих. Далее – сопутствующий всему этому кошмару творческий кризис. Новый альбом 1996 года A Thousand Lights In A Darkned Room, выпущенный под псевдонимом Black Light District”, хотя и явился довольно сильной работой, все же не стал шагом вперед и концептуально (если в тот период у Джона вообще могли быть какие-либо концепции), и по ассоциативным ощущениям, есть повторение на новом витке проданных и зараженных песен 92-го года. Хотя добавилась новая очень важная деталь – особая, ни с чем не сравнимая, абсолютно бессознательная мрачность, расстилившаяся в не имеющим ни начала, ни конца пространственно-временном континиуме альбома аутентичной чернотой, тысяча огней в которой – не более чем иллюзорная приманка коварных демонов, решивших растащить дух, душу и тело на уродливые мириады бесчисленных обманутых и глупых кусочков, рассеянных в космической Вальпургиевой ночи. Так что остается лишь ждать царапания голубых крыс в углу страшной и бессмысленной комнаты.

Можно еще долго говорить как о темной комнате, так и об инфицированных песнях, но все-таки лучшим комментарием к рассмотренной нами парочке альбомов будет вот этот фрагмент интервью, данного однажды крысоловом нетанцующей пустоты, которое мы позволим себе оставить без комментариев: "В 1996 г. мне стало совсем уже нехорошо. Почти целый год беспробудно пил. Я находился в каком-то непрерывном нервном припадке, постоянном безумии. Шесть недель практически без чувств пролежал в больнице. Потом полгода посещал общества анонимных наркоманов и анонимных алкоголиков. Потом перестал посещать и снова стал слегка выпивать. Наркотиков я не принимал, потому что физически продолжал себя чувствовать отвратительно слабым. Пил, пока снова не стало плохо. Не так, чтобы совсем, но плохо. Я почувствовал себя опустошенным внутренне - не физически. Полная духовная дезорганизация и разрушение. Я понял, единственный выход - продолжить заниматься музыкой. Как я это понял? Странно, но я поговорил с Джоном Гиорно - позвонил ему. И Слизи ему позвонил. Я не хотел разговаривать, кинул пару фраз и повесил трубку, но он мне перезвонил и долго рассказывал про Аллена Гинзберга. Потом он позвонил Слизи и сообщил, что умирает. И на следующий день действительно умер. Он звонил мне, как лучшему другу - хотел сказать, что погибает, и ждал поддержки. Когда он умер, я почувствовал себя эгоистичной пиздой и больше никем. Я кашлял в трубку, ссылался на болезнь, на страдания, рассуждал о никчемности мира и человеческих отношениях, от которых только плохой сон, да и только. Когда умер Гиорно, я понял, сколько страданий я доставлял окружающим, понял, насколько я эгоистичный. Мне вдруг захотелось навсегда завязать со всем этим торчем и алкоголизмом. Прекратить кашлять и вернуться в студию. Так я и сделал. И сегодня дела обстоят именно так. Но если вы спросите меня обо всем этом завтра, не исключено, что я расскажу вам совсем другую историю". Очень любопытно было бы послушать эту и другие его истории, но пока что Джон Бэлэнс молчит, а мы тем временем заканчиваем первую часть нашей работы и находим, наконец, выход из этого густого непроходимого тумана, что так медленно и верно окутывал нас призрачной мглой на протяжении всего повествования. Оставим его новым наивным и легкомысленным мечтателям, что придут еще не раз на старый лондонский мост в поисках вечной красоты окутавшего их Мрака, оставим для того, чтобы навсегда исчезнуть в серебряном свете Луны.