Евгений Худобин. Принципы разработки гиперТекстовых Игр

Один из возможных вариантов

Вот мы с вами взяли некоторый Текст. Давайте немного пройдемся по нему нашей лингвистической бритвой. Один порез – и вот мы обнаружили на его теле скрытую структуру, обнажили иерархию, в соответствии с которой фрагменты Текста расположены именно таким, а не каким-либо другим образом, СЛЕДовательно, кто-то хотел, чтобы было именно так. Другой порез – на теле вьется путеводная ниточка, сверху вниз от одного фрагмента к другому, связывает их в некоторую поСЛЕДовательность, обеспечивает нисходящий характер повествования, того, кто хотел, чтобы было именно так. Третий порез – тело конвульсивно выбрасывает на поверхность свой хитрый центр, невидимую основу, планету-апельсин смысла того, кто хотел, чтобы было именно так; этот хитрый центр недвижимо управляет всем телом Текста, он знает, как и почему один фрагмент должен соотноситься с другим, за каждым случайным словом в этих фрагментах он запрятал обоснование своего бытия в нем; он внимательно СЛЕДит за тем, чтобы было именно так. Именно так, как того хотел Создатель. Создатель разработал Проект – и удалился. Вернее, отошел в сторону, в тень. Каким образом вступает он теперь в отношения со своим Текстом?

Безусловно, Создатель – это тиран своего Текста. Абсолютный Господин, он не будет впоСЛЕДствии вступать ни в какие дискурсивные отношения с ним. Единственно возможный вариант отношений для него заключается или в дальнейшем развитии своего Текста, или же в простом игнорировании его. Он не может его убить. Сделав это, он в первую очередь убъет самого себя. Поэтому и противоречий с ранее написанным быть также не должно – любой такой дискурс есть дискурс с самим собой. Таким образом, Создатель становится Рабом всего ранее написанного, рабом своего Текста. Оставаясь при этом Абсолютным Господином. Текст как Проект. Проект подразумевает завершенность. Завершенность Текста есть завершенность его Создателя. Сделать попытку «раскрутить» свою завершенность в обратную сторону, снять упругую кожуру с апельсина-смысла-текста, значит вывернуть наизнанку самого себя. Значит, отказаться от Проекта, потерпеть поражение. Это поражение означает ни что иное, как смерть Создателя. Хотите прочесть его Текст иначе? Ваша многовариантная трактовка является для него лучшим обоснованием его диалектической мысли, ваше множество образует для его Текста абсолютное единство, единство, заключенное в апельсине-смысле. Поэтому ему так необходимо различие. В конце концов, он всегда прав, различие, которое вы составляете для его Текста, для Создателя всегда есть различие от какой-то исходной точки, точки его безапелляционной правоты, апельсина-смысла, который, в конечном счете, в силу его абсолютности, утилизирует все ваши интерпретации в многовариантные трактовки его самого, неприложного, имманентного смысла, существующего постольку, поскольку вы подтверждаете его, создавая для него различие.

Апельсин – след, вы не можете игнорировать его. Как бы вы ни хотели, в своих многочисленных мнениях о Тексте вы все равно, в конечном счете, возвращаетесь к этому следу, к этому апельсину, так, как того хотел Создатель, чтобы было именно так. Не пытайтесь открывать новые дискурсивные пространства вокруг этого Текста, бесполезно рассчитывать на выявление его внутренних противоречий – их нет, в силу того, что тот, кто хотел, чтобы было именно так, заранее обозначил эти противоречия как различия, доказывающие имманентный принцип следа, который он оставил в Тексте и сделал его неуязвимым со стороны любой вашей критики. Когда он хотел, чтобы было именно так, он сознательно лишил себя права сдвигать след. Здесь, в этой точке имплантации в тело Текста апельсина-смысла, он тем самым убил Текст. Создатель выступает в качестве сознательного убийцы своего творения. Проект – это всегда Проект смерти. Любая длительность от следа, любое различие здесь не более, чем перманентная длительность смерти и Игра отражений на мертвом теле Текста. Попытка Создателя вступить в дискуссию с этим мертвым телом обречена на провал. Таким образом, Создатель является Абсолютным Господином своего мертвого тела Текста и одновременно его Абсолютным Рабом. Можно ли сказать, что он есть Господин и Раб непосредственно смерти?

Верно только второе. По сути, если он и может создать дискурс, то ни с чем иным, как обоснованием своего бытия в Тексте, но Текст – уже мертв. Таким образом, и бытие его в собственном Тексте не имеет никакого достаточного обоснования. Единственное, что он может сделать – это или продолжать далее отталкиваться от своего Текста, таким образом, становясь в подчинение смерти, заключенной в этом Тексте, либо просто игнорировать его и тем самым отказываться от своего права Абсолютного Господина над ним. Убить его он не может – сделав это, он убил бы свою собственную смерть, соответственно, роль Господина, как и роль Раба, он бы более не смог играть. Но где бы он тогда очутился? В какое отношение с Текстом он бы встал? Кем бы он был тогда для своего Текста? Может быть, Сувереном Батая?

ПроСЛЕДим, каким образом он мог бы это осуществить и так ли это на самом деле. Вспомним, что в начале данного текста мы немного проанатомировали Текст взятого нами абстрактным Создателя. Мы получили отдельно взятые: структуру, путеводную нить, смысл-апельсин. Теперь давайте немного поэкспериментируем с ними. Для начала я предлагаю разделаться с путеводной нитью. Порвем ее на множество маленьких ниточек и стряхнем поСЛЕДние с листа бумаги (или с экрана монитора), на который мы положили, как на операционный стол, тело Текста. Теперь переместим фрагменты Текста, словно фрагменты какого-нибудь паззла, в произвольном порядке. Для этого, в случае бумажного варианта, нам понадобятся ножницы, клей и новый лист белой бумаги, в случае же цифровом ничего, кроме операций каткопипаста нам нужно не будет. Теперь, прочтя то, что у нас получилось, мы можем убедиться, как одновременно с путеводной нитью исчезла и структура Текста, и иерархия. Однако в отдельных фрагментах она все же продолжает просвечивать – это СЛЕДствие способа представления Текста, имманентного действия апельсина-смысла, определяющего внутреннюю логику каждого слова в нем даже тогда, когда нисходящий характер повествования исчезает вовсе.

Что ж, выдернем этот апельсин из тела. И только теперь мы видим, как иерархическая структура окончательно рассеялась из нашего Текста. Поменялся сам способ его представления. На уровне отдельных слов мы получили нечто бессмысленное, слово как репрезентативная функция потеряло свое значение, превратившись в слово-без-функции, в Ничто слова. Что же мы получили в итоге? Тело без органов. Возникает вопрос: каким образом можно прочесть такое тело? Получается, что от тирании смысла мы пришли к абсолютному абсурду, к буквальной невозможности индивидуальной интерпретации этого тела Текста. Опыт прочтения такого тела рождает такое количество различий, что на теле без органов они претерпевают немедленное свое сглаживание, рассеивание. Определяющий единство Текста апельсин-смысл, удаленный нами из тела, ничем не заменяется. Если ранее различие лишь подтверждало имманентность смысла, образуя вокруг него различные его интерпретации, то теперь данное нами различие уже не есть интерпретации как таковые. Вернее, это интерпретации Текста, но никак не смысла – он теперь отсутствует. Но как вообще можно интерпретировать тело без органов? Какое различие может быть между Ничто его текстовой репрезентации, если репрезентация в данном случае также отражает Ничто?

Получаем скорее различАние (differAnce) Деррида, или симулякр, каким он представлен у Батая во «Внутреннем опыте» . А именно, освобождение от любой завершенности сообщения, от любой попытки репрезентировать смысл, которого вообще нет и быть не может. Единственно «возможная возможность» общения, таким образом, это схватывание симулякра в его незавершенности, его интерпретации, скользящие по телу без органов и всегда двигающие след. Рассеивание и длительность здесь перманентны. Это не множество в единстве и длительность к смерти, как в полном теле с апельсином-смыслом в центре, но множество во множестве и длительность к длительности. В этом теле отсутствует единство как таковое, и, более того, при таком раскладе оно невозможно в принципе. Зато у этого тела без органов есть значительное преимущество перед полным телом смысла – оно живое. Невозможность привязать к сообщению любой экзистенциал, подвешивая, с одной стороны, такое сообщение в воздухе, с другой стороны обеспечивает ему перманентную жизнь просто в силу того, что поСЛЕДнее существует в длительности, направленной не к смерти, но к самой себе. С одной стороны, переживание этой длительности в симулякре не может быть не реализовано, с другой, любая его реализация тут же снимает сам симулякр, то есть снимает жизнь с нашего сообщения, соответственно, с нас. Как только симулякр претендует на какую-либо конкретную завершенность, как только он стремится реализовать себя «раз и навсегда», превратиться в часть Проекта, он прекращает свое существование. Соответственно, мы должны так осуществлять свою длительность, чтобы реализация здесь была не целью, но средством. Такая реализация через постоянное преодоление себя самой заставляет наш симулякр жить. Таким образом, мы выяснили, как тело без органов обеспечивает свою  длительность, почему оно является живым. Так что же стало с Создателем?

Понятно, что отныне ни в какие отношения господства/ подчинения Создатель со своим Текстом вступать не сможет: если раньше эти отношения определялись наличием в теле органов, имплантированных в него Автором, то теперь поСЛЕДний не имеет более рычагов для управления своим телом-текстом. Однако отказ от Абсолютного Господства рождает также отказ от Абсолютного Рабства. Это цена освобождения. Длительность Создателя теперь не привязана к длительности его Текста. Создатель отныне – Суверен по отношению к своему телу. Но порывает ли этот отказ от обоюдного рабства/ господства все отношения Текста и Создателя?

Теперь, чтобы ответить на этот вопрос, пришло время заметить, что тело без органов, которое мы получили путем его тотальной деконструкции, есть, по сути, ни что иное, как гиперТекст. А основа гиперТекста – это всегда отношение. Рассмотрим сначала отношения внутри самого гиперТекста. Собрав Текст заново по кусочкам, мы допустили один важный просчет, а именно, мы не связали заново расставленные в произвольном порядке фрагменты. Давайте исправим эту ситуацию. Как бы мы с вами их не связывали, в итоге у нас все равно не получится ничего связного, ведь мы изменили сам способ представления Текста, когда освободили его от «ненужных» органов. Что ж, значит, есть два пути проставления связей: либо мы действуем по принципу рандомизатора, либо же в соответствии с нашей индивидуальной интерпретацией деконструированного Текста. Возьмем на себя функцию Создателя и пойдем по второму пути. При этом, учитывая специфику тела без органов, мы будем создавать связи по принципу обоюдной фрагментарной ссылочности друг на друга, избавляясь, таким образом, от причинно-СЛЕДственного механизма полного тела, от всякой поСЛЕДовательности в повествовании. Заметим, однако, что мы здесь не отказываемся от взаимной обусловленности фрагментов Текста, более того, мы вводим ее путем построения ссылочной модели в нашем Тексте. Взглянем теперь в который раз на полученный нами Текст. Избавились ли мы от абсурдности?

Нет, но мы получили ни что иное, как возможность внутреннего диалога, дискурса в пределах тела без органов. Связав фрагменты взаимной обусловленностью, мы тем самым открыли пространство для построения дискурсивных полей и работы с ними. Здесь мы видим первый потенциальный позитивный аспект использования гиперТекста: возможность дискурса, исключающего тиранию Господина Создателя. Создатель, таким образом, выступает здесь как Суверен: дистанцируясь от своего Текста, он получает возможность дискурса с ним. Теперь вспомним приведенный выше принцип длительности как перманентного преодоления самой себя: в случае гиперТекста это означает такое же перманентное генерирование гиперТекста из себя самого, тем самым, преодолевая любую конечную длительность, которая рано или поздно превращает живой, развивающийся гиперТекст в симуляюцию самого себя, в завершенный Проект. Таким образом, мы вывели второй возможный позитивный аспект гиперТекста: Суверен в нем преодолевает длительность к смерти своего тела-текста, соответственно, любую ловушку вновь стать в положение Господина/ Раба мертвого полного тела, вСЛЕДствие реализации свойства гиперТекста как метаТекста. Не лучше ли будет назвать все это Игрой?

Игра не как «не-Проект», и именно потому, что, хотя она как раз и является абсолютной противоположностью Проекта, является она ей именно в силу своей имманентной сущности к предельному изменению своих правил и развитию. Игра, в форме, доведенной до своего предела, никогда не бывает окончена. Она никогда не «раскручена» до конца, в то же время сам принцип постоянно ее «раскручивает» для все новых и новых пределов. Предел здесь не снимается – это бы означало отказ от принципа Игры вообще, но сама длительность Игры постоянно его сдвигает. Таким образом, та ситуация, в которой оказался Суверен, есть, по сути, ситуация гиперТекстовой Игры. Создавая Текст, Суверен тем самым создает Игру, но, в силу своего в определенной степени нейтрального положения к Тексту, не является ни его Господином, ни его Рабом. Он является Разработчиком: задавая правила Игры, он сам же впоСЛЕДствии по ним играет, равно как и разрушает и изменяет их. Разработчик – одновременно и Создатель, и Игрок. Таким образом, Суверен здесь расширяет свою сущность как Создатель-Игрок, то есть Разработчик. То есть можно сказать, что Суверен здесь играет в другой плоскости: не Господин/ Раб, но Создатель-Игрок.

ПоСЛЕДняя плоскость выступает как перпендикулярная плоскости Господин/ Раб, она не ограничена длительностью к смерти, так как Игра не подразумевает ни завершения, ни непререкаемости правил. Производя на определенном этапе деконструкцию Игры, модификацию, а то и удаление иных правил, Суверен, как и Абсолютный Господин диалектической плоскости, подвергает изменению и удалению себя самого, но, в отличие от Господина, он не боится в противоречии самому себе потерять свое бытие, он ставит его на кон в этой Игре, которую придумал он сам. Он, можно сказать, использует смерть. ГиперТекстовая Игра в своем пределе – это всегда Игра со смертью, и если завершенность Проекта Господина есть рабское подчинение смерти и согласие с ней (более того, он делает ей все свое творение), то преодоление своей реализации в Игре Суверена есть преодоление смерти посредством перманентного выхода на ее предел. Текст, таким образом, вновь обретает свою жизнь.

Когда Батай выбрал внутренний опыт взамен гегелевского диалектического круга абсолютной завершенности, он выбрал Игру, в которой риск потерять все – условие ее существования. До тех пор, пока Создатель боится потерять это «все», его Текст будет мертв, а сам он так и останется послушным стражником собственной смерти. Таким образом, гиперТекстовая Игра – это всегда абсолютный риск. Как только вы стараетесь припрятать во внутренний карман пару слов, ваша Игра превращается в Проект, а ваша свобода – в диалектическое оправдание своего бытия в Тексте. Существует также еще одна опасность, связанная с остановкой Игры, кроящаяся в самой сущности гиперТекста: как только принцип Игры становится производным от принципа гиперТекста, вашей Игре приходит конец. Дело в том, что если присмотреться к гиперТексту повнимательнее, то сама сущность его уже подразумевает в себе наличие Игры. В случае же, если эта сущность является доминантной, а не производной от принципа Игры, поСЛЕДняя превращается в совершенно механическую, абстрактную вещь, а при невыполнении принципа имманентности Игры и отказа от незавершенности, Игра превращается в обычную энциклопедию. ГиперТекст здесь, с его ссылочной моделью, выступает в роли бесконечного накопительного движения от фрагмента к фрагменту с целью как можно большего накопления бонусов в Игре, что, во-первых, приводит нас снова к диалектической парадигме «утащить с собой» как можно больше таких бонусов, сделать Игру осмысленной и конечной, во-вторых, длительность к длительности, вертикальное движение и перемещение предела, изменяется здесь в чистую длительность к смерти, горизонтальное движение к неизменному пределу.

Но мы оставили нераскрытым самый главный вопрос, вопрос «низкоуровнего» функционирования такой Игры: каким образом мы собираемся сдвигать в ней след, если, вычленив апельсин-смысл, мы тем самым убрали всякий след на теле без органов? И где Суверен будет находить активное начало для такого перманентного генерирования дискурса внутри своего игрового пространства? Как он изменит правила Игры, если ему в буквальном смысле нечем будет менять их? Мы лишили гиперТекст фаллоцентризма – так откуда же брать здесь след? Предлагаемый нами вариант, подробно разработанный в другом тексте: «Трансгрессивный шизоанализ, или сервис-пак для программы Делеза» , реализует СЛЕДующий принцип. Симулякр Батая, лишающий какой бы то ни было позиции Суверена, должен реализовать в себе трансгрессию, иначе говоря, должен сам превратиться в трансгрессор. Такая схема вводит в Игру не смысл-апельсин, но точку-позицию Суверена в пределах данной Игры и над ней: она, в отличие от апельсина-смысла, не экстраполирует тиранию смысла на тело без органов, но оставляет на нем такой след, который, при правильном своем движении (в отличие от апельсина, который недвижим), указывает на возможное «место обитания» смысла, который, однако, уже не является тираном, завершающим круг Абсолютного Знания, но разрывом в этом круге, за которым – либо все, либо Ничто.

РазличАние здесь работает именно как различАние, но в момент выИграша в Игре, удачной комбинаторики ходов, снова становится возможным различие, - проявление смысла всегда подразумевает некий центр, но, избавленный от аксиоматики и намеренной утилизации различий, Суверен позволяет себе ввести этот смысл в Игру, но не останавливаться на нем при поСЛЕДующих ходах, имея достаточно воли в любой момент времени отказаться от него, сдвигая след во все новые и новые пространства.